Волгоград, 29 августа. «Мы не дрогнем в бою за столицу свою. Нам родная Москва дорога…» - громко пела я, сидя на дереве у своего дома в Узенском переулке и победно поглядывая на прохожих. Дети слушали меня с пониманием. Взрослые молча проходили мимо. Один мужчина посмотрел на меня и улыбнулся. И действительно - забавная, наверно, была картина: одиннадцатилетняя девчонка, в трусах и в майке, сидит на ветке и отчаянно горланит ставшую тогда широко известной патриотическую песню. Война шла уже второй год, но мы её ещё не знали. Она была где-то далеко. Сказочные злые фашисты сражались где-то со сказочными советскими воинами. Я пела песню и гордо ощущала себя таким воином, помогающим нашим одержать победу над врагами.
Нам никто не говорил о приближающейся опасности, никакой эвакуации не проводилось. Ходили только слухи, что уже эвакуировали семьи военных и партработников. Все государственные учреждения продолжали работать, работали магазины и кинотеатры. Сталинградцы надеялись, что до города немцев не допустят. Надеялись. Отец настаивал на эвакуации за Волгу, но мама упорно не соглашалась: «На кого я оставлю дом, вещи?». Отец вскоре ушёл в ополчение. Мы остались в Сталинграде.
Единственным зримым признаком войны тогда были беженцы из западных районов СССР. С каждым днём их становилось всё больше. Они располагались вдоль железнодорожного полотна у вокзала в ожидании поездов, которые повезут их дальше на восток. Мы с девчонками ходили на вокзал на них поглазеть. Завидовали им. Есть помидоры и картошку с расстеленной прямо на земле газеты, разогревать воду на костре – вот здорово! Романтика.
С тех пор многое стёрлось из памяти, в том числе и названия населённых пунктов, через которые провела нас война, и даты, когда случилось то или иное событие. Многое из того, что тогда произошло, кануло в кромешную тьму ежедневного страдания, голода и страха. Постоянная близость смерти парализовала в душе всё, кроме унизительного инстинкта цепляться за жизнь, пока хватает сил. Могучая волна одного из самых страшных безумий человеческой истории подхватила нас, ничего не ведающих об её исторических причинах и смыслах, и безжалостно понесла куда-то, оставаясь равнодушной к человеческим судьбам.
Но одну дату я, как и все жители военного Сталинграда, помню очень хорошо: 23 августа 1942 года. К тому дню мы уже успели привыкнуть к трудностям, которые принесла с собой вплотную приблизившаяся к нам война. Были проблемы с продуктами, и все уже вырыли окопы у своих домов. И всё-таки надеялись… Все надежды испарились в этот день, день начала массированных бомбардировок города. Всё небо, казалось, было закрыто армадой немецких самолётов. За один этот день была разрушена большая часть города, но беспрерывные рейды немецкой авиации продолжались ещё долгое время. Бомбили уже развалины, в которых прятались ещё выжившие люди. Бомбили с остервенелой чрезмерностью, чтобы и руины превратить в пыль.
Помню, как часами сидела неподвижно в этом окопе, уткнувшись лицом в мамины колени, и её тело казалось единственной надёжной защитой от царившего вокруг ужаса. Сверху всё застлано чёрным дымом, гул от разрывающихся бомб слился в сплошную канонаду, а я смотрю, не отрываясь, на керосиновую лампу, тускло горящую в специально сделанной для неё выемке в окопе. За несколько дней рядом с нами разорвалось три мощные бомбы. По договорённости, во время коротких передышек все выходили из окопов, чтобы проверить, не засыпало ли соседей. Во время одного такого затишья мы вышли, но бомбёжка внезапно возобновилась, и прямо на наших глазах бомба попала в окоп на другой стороне переулка и убила троих наших соседей. Их потом наспех захоронили недалеко от нашего дома. Попала бомба и в наш двор, и нас засыпало в окопе. Откопали соседи. У всех была контузия. Я ничего не слышала несколько дней и старалась понять, о чём говорит мама, по движению губ.
В начале сентября бомбардировки достигли своего апогея. Бомбы сыпались, как дождь, весь город был в огне и в дыму, дрожала земля. Из окопа была видна сверху лишь одна сплошная тяжёлая гарь. Мы сидели там, прижавшись друг к другу, и чувствовали, что смерть совсем рядом, и я хорошо помню ощущение тоскливого холода от её близости. Так проходили долгие часы, дни.
В один из этих дней, мама, обезумевшая от ужаса, выбежала из окопа и велела нам бежать за ней к оврагам у Красных казарм. Вокруг сыпались бомбы. На земле повсюду лежали трупы взрослых и детей, внутренности, части тел, разорванные лошади. С возвышения открывалась ужасная панорама города. Волги не было видно, весь город был разрушен, вокруг – сплошная стена огня и закрывшая небо гарь. Конечно, война везде несла свои страшные разрушения, но, наверно, нигде с такой апокалиптической зрелищностью, как в том сентябрьском Сталинграде. Мы, дети военного Сталинграда, рано узнали, что такое ад.
В овраге мы нашли пустую пещеру, забились туда и просидели там до вечера. Вечером, когда на время стихла бомбёжка, вернулись в свой окоп. Страшно усталые, наскоро отварили макароны из остававшихся запасов в неразрушенном ещё сарайчике на заднем дворе. Но поесть не успели – рядом с сараем разорвалась бомба. Когда я пришла в себя, я увидела, что лежу на улице. Соседи сказали, что меня, маму и сестёр выбросило из сарая на улицу взрывной волной, и удивлялись, что мы остались живы.
Бомбёжки продолжались. Подчиняясь безрассудным порывам, мама принимала решения, которые могли привести нас к гибели. Во время очередной страшной бомбёжки она зачем-то повела нас вниз, к железнодорожному вокзалу. Вокруг рвались бомбы. Мама, подняв глаза и руки к небу, кричала: «Господи, спаси моих детей!». Мы добежали до края оврага и стали спускаться вниз. На нашем пути оказался какой-то блиндаж. Мы вошли в него. Там был стол, на столе бумага и письменные принадлежности. Мама сказала средней сестре Зине: «Пиши для каждого имя и адрес». Она написала четыре записки, и мы спрятали их в одежды, чтобы, когда найдут наши трупы, знали, кто мы. Мы были уверены, что умрём. Мы вышли из блиндажа и вновь побежали вниз, к железнодорожному депо. Мама бежала впереди быстро, так что мы едва за ней поспевали. Недалеко от депо мы увидели, что прямо на нас с неба падает бомба. Я хорошо помню, как её силуэт медленно увеличивался в воздухе, время почти остановилось, будто для того, чтобы дать нам возможность проследить за её смертоносным полётом. Она была чёрная, пузатая, с костлявым опереньем. Мама стала кричать: «Деточки, вот она, наша бомба! Наконец-то наша бомба!» Она не хотела больше жить и не могла больше видеть наших страданий. Но мы остались живы и на этот раз благодаря решительным действиям старшей сестры Марии. Резким движением она толкнула маму и нас в канаву, мы упали, бомба разорвалась совсем близко, но нас даже не ранило. Мы поднялись с земли и быстро побежали к железнодорожному депо, в котором укрывалось много людей. Вечером снова вернулись в окоп. С тех пор Мария взяла ответственность за всех нас на себя.
Однажды вечером бомбёжки внезапно прекратились, и наступила зловещая тишина. Тишина продолжалась всю ночь и весь следующий день. Все чувствовали, что дело идёт к какому-то исходу. Город замер в ожидании своей участи. Физический ужас смерти сменился на мистический страх ожидания неизвестного. Подчиняясь наступившей тишине вокруг, мы тихо сидели в своём окопе, но в какой-то момент не выдержали и пошли к оврагу. Сверху мы увидели, что на улице Пархоменко стояла колонна танков с нацистскими крестами, и эта зловещая картина, когда мы в первый раз увидели оккупантов в родном городе, потрясла нас едва ли не больше, чем смертоносные бомбардировки. Ведь мы так верили в непобедимость Красной Армии, в неколебимость советского строя.
Сёстры стали закапывать мешок с горелой рожью, которую за неделю до этого они с риском для жизни набрали у разрушенного элеватора, в другом конце города. Через некоторое время до нас стал доноситься гул моторов и лязг гусениц. Солдаты уже бегали по дворам в поисках продуктов. Зашли и к нам, велели выйти из окопа. Один из них нашёл наскоро спрятанную рожь. Мама упала на мешок и говорила солдату, показывая на нас: «Детки умрут с голоду. Не берите рожь!» В ответ он показал на стоящих неподалёку лошадей. Стала просить его и старшая сестра. Тогда он велел ей идти за ним в полуразрушенный домик в нашем дворе и жестами показал, чтобы она разделась. Мама вбежала в сарай, упала на колени и стала просить его отпустить Марию. Я слышала, как она громко кричала. Он направил на неё автомат и дал короткую очередь. Мама упала. Немец вновь приказал Марии раздеться. В углу домика Мария увидела иконку, встала на колени и начала молиться. И тут произошло неожиданное. Солдат поднял её с колен и показал на окоп. Он ушёл, забрав с собой мешок с рожью. Мария, исступлённая, волокла маму в окоп. Мы были подавлены, думая, что она убита. Но она была жива. Немец стрелял мимо, чтобы только припугнуть, мама потеряла сознание от ужаса.
Вскоре немцы начали выгонять из окопов всех оставшихся в живых, собирали большими группами и погнали на запад. Мы наспех успели взять с собой какие-то необходимые вещи, в том числе стёганное одеяло, которое очень пригодилось нам впоследствии. Я взяла с собой свою любимую гуттаперчевую куклу, которая всегда была со мной, в окопе, и даже когда мама уводила нас в центр города во время бомбёжек.
Так начались скитания. Мы долго шли куда-то по степи, подгоняемые немцами, страдая от усталости и холода. Но главным бичом стал голод. Немцы ничего не давали, и мы еще какое-то время питались оставшимися скудными запасами и редкими подачками жителей деревень, мимо которых проходили. Я видела, как один мужчина из нашей колонны отнял полусгнившую тыкву у свиньи. Больных и выбившихся из сил расстреливали, или они сами умирали по дороге. Мария обменивала отрезы на платья, которые она предусмотрительно взяла с собой для этой цели, на хлеб и картошку у местных жителей. Большую часть этих скудных продуктов сёстры давали больной маме, а она, тайком от них, отдавала почти всё мне. Когда кончились отрезы, Мария ночью взяла мою куклу и обменяла на продукты. Когда утром я не нашла своей куклы, моё горе от этой потери, казалось, пересилило все другие выпавшие на нас лишения, я плакала и всех спрашивала, где моя кукла. Сёстры шли молча, не глядя на меня.
После того, как мы перешли Дон в Калаче, нам сказали, что мы идём в Нижний Чир. Мама уже не могла сама идти, Зина и Мария вели её под руки. Мы боялись, что её расстреляют. Марии удалось остановить проезжавший мимо грузовик, и она попросила немца-водителя довезти меня и маму до Нижнего Чира. «Нижний Чир, Нижний Чир», - повторяла она немцу. Он взял нас с мамой, но через некоторое время почему-то высадил где-то по дороге. Мама лежала на обочине дороги, я сидела рядом. Мне было очень страшно, я боялось, что сёстры нас не найдут. Сёстры вскоре нас нагнали, и мы решили с тех пор всегда держаться вместе.
Когда нас привезли на станцию Чир, выпал первый снег. Был вечер, и мы искали, где можно переночевать в наступившие заморозки. На станции были какие-то складские помещения из красного кирпича. Мы вошли в одно из этих помещений. Там никого не было. Внутри помещения был цементный пол и цементные стены. Мы сели вокруг мамы, прислонившись спинами к стене и накрывшись ставшим уже совсем ветхим стёганным одеялом. Проснувшись утром, первое, что я увидела, было одеяло, покрытое инеем. Проснулись сёстры. Надо было идти, но мы не могли встать. Не слушались замёрзшие сухожилия ног. Мы стали медленно раскачиваться из стороны в стороны, отталкивались от пола руками, пока сухожилия не разогрелись от движений. Мы встали, сёстры взяли маму под руки и повели на платформу. Мы промёрзли насквозь и чувствовали, что обязательно заболеем (что в тех условиях было равносильно смерти), если не попадём хотя бы ненадолго в протопленное помещение. Недалеко от станции стояла деревянная хатка, дверь в которую была полуоткрыта. Мы вошли в хату. Она была битком набита людьми. Хозяйка впускала всех, кто только мог вместиться. Мы пробыли в тёплой избушке минут тридцать, пока на станцию не пришел за нами состав, и этого времени хватило, чтоб согреться. Я помню хозяйку. Многим людям она спасла тогда жизнь, в том числе и нам.
Все бросились в вагоны, но забраться в них было не так просто: пол вагона был на уровне груди взрослого человека, никаких ступенек, конечно, не было. Надо было занести в вагон маму. Мария залезла в вагон, тянула её за руки вверх, а мы толкали ноги снизу. В это время другие люди лезли в вагон, закидывали вещи, некоторые из вещей падали на маму. Наконец, все забрались в промёрзший и набитый битком товарный вагон, и мы поехали. Мы ехали с остановками несколько дней. Каждый день умирали люди. Их брали за руки и за ноги и выбрасывали из вагона на ходу. Наконец, нам велели выгружаться. Это была Белая Калитва.
Еще одна случайность: в Белой Калитве мы встретили дядю, маминого брата. Нас стало пятеро. Поселили нас в так называемых бараках-птичниках, длинных сараях с небольшими оконцами и цементным полом, на котором была разбросана солома. Нам сказали, что это был распределительный пункт, откуда нас будут расселять по близлежащим сёлам, а наиболее здоровых возьмут на работу в Германию. Каждого приводили в комнату, где у окна сидели полицай и немец, наверно, доктор. Нас заставляли раздеться, чтобы определить, годны ли мы для работы в Германии. Марию и Зину отобрали, меня с мамой нет. Полицай сказал, что нас с мамой поместят в больницу, но мы этому, конечно, не верили. Мы решили бежать. Но как и куда? Сил совсем не осталось, и на руках была больная мама. Почти всё время мы проводили в поисках пищи. Иногда немцы раздавали детям «суп» из большого котла. Он представлял собой воду с кусочками подгнившей тыквы и небольшим количеством крупы. Но в основном еду приходилось добывать самим. Рядом с лагерем было поле, на котором можно было подобрать неубранные колоски пшеницы. Мы их растирали в ладошах и ели, хоть как-то заглушая голод. Однажды мы встретили мою школьную учительницу немецкого языка. Она сказала, что удачно устроилась в какой-то сторожевой будке в степи, в некотором отдалении от бараков, и предложила нам перейти к ней. В будке была печь. Мы собрали свои пожитки и переселились к ней в будку. Это спасло нам жизнь. В ночь, когда мы переселились к учительнице, мы увидели зарево в стороне нашего барака, а утром узнали, что накануне вечером немцы загнали людей в барак, забили наглухо двери и подожгли его. Барак сгорел со всеми, кто в нём находились. Днём сёстры ходили туда, видели пепелище и обуглившиеся скелеты людей. Я видела, как трое мужчин кипятили в котелке воду над догоравшим трупом. Заметив это, немцы отогнали их от трупа, громко ругались и били их палками… В жизни, в отличие от кино, самые страшные вещи происходят как-то обыденно, спокойно, без несущихся по небу зловещих туч и перекошенных от ненависти лиц злодеев. Самые богопротивные дела совершаются именно с этим невозмутимым спокойствием. И в этом-то их ужас, который даже и не чувствуешь сразу в шоковом отупении, но остаётся он в душе на всю жизнь.
Мама была тяжело больна. Она уже не могла приподниматься и в основном молчала. На похудевшем лице глаза её стали неестественно большими, в них постоянно стояли слёзы, как у смертельно раненного животного. Она часами неподвижно смотрела в одну точку. Рано утром 4 ноября сёстры и дядя пошли в поле собирать колосья пшеницы. Меня, как всегда, оставили с мамой. Вскоре после их ухода мама открыла глаза и попыталась приподняться. Внезапно она схватила мою руку и стала тянуть меня к себе. Она не могла говорить, только плакала, шевелила губами. Я не понимала, что она хотела мне сказать, но я чувствовала, что она умирает. Меня охватил ужас, я вырвала руку и выбежала из будки в платьице и чулках, чтобы догнать сестёр и дядю. Я бежала по степи и громко кричала, звала сестёр. Я не чувствовала холода, только боль от того, что покрытые инеем колючки вонзались в ноги через чулки. Не знаю, сколько я так бежала, мне казалось, что бесконечно долго. Наконец, вдали я увидела три фигуры. Они услышали мой крик и остановились, но, когда я их догнала, я увидела, что это чужие люди. Я сказала им, что у меня умирает мама, и я ищу сестёр, которые ушли в поле за колосьями. Они посмотрели на моё платьице, на чулки и сказали, чтобы я вернулась домой, а они найдут сестёр и расскажут им обо всём. Я вернулась в будку. Мама лежала мёртвая, а какая-то женщина её обмывала. Я спряталась в ближайшем бараке, плакала и ждала сестёр. Те люди, должно быть, сдержали свое обещание, так как сёстры и дядя скоро вернулись. Дядя вырыл неглубокую яму за бараком, в неё положили маму и присыпали землёй.
Вскоре нам удалось сбежать из лагеря. Немцы ослабили контроль. Им, похоже, было уже не до нас, поджимали наши. Кроме того, на руках не было больной, не способной самостоятельно передвигаться мамы.
К тому времени наше физическое состояние было ужасным. Мы сами едва могли передвигаться, были полностью истощены и похожи на ходячих скелетов. Кожа была покрыта гнойными корками, под которыми копошилась вошь. Голова гнила. Я совсем не могла идти. При побеге я лежала на какой-то повозке (видимо, с кем-то договорился дядя), за ней шли сёстры. Так мы добрались до села Степановка, где местные жители устроили нас в небольшой времянке на дворе. Это новое наше убежище показалось нам шикарным. Там были деревянные нары, печка и даже два стула и стол. Печь была с лежанкой. У нас была только одна пара старых валенок, поэтому выходили из дома по очереди. Чаше всего валенками пользовался дядя, который где-то добывал мел и менял его на продукты в соседнем совхозе. Сёстры по очереди ходили в лес за дровами...
Так мы прожили месяц. Судя по канонаде, линия фронта была уже где-то недалеко. Немцы зверели, везде искали партизан и многих расстреливали. Однажды, когда сестёр не было дома, зашли несколько немецких солдат, один из них бросил мне только-что убитую курицу и велел ощипать и сварить. Я, конечно, никогда прежде этого не делала, и у меня получалось очень медленно. Немцы куда-то спешили, нервничали. Солдат стал на меня кричать, ударил несколько раз палкой, вырвал из рук неощипанную курицу и бросил в котелок с кипящей водой. Но вскоре зашел офицер, что-то крикнул, солдаты засобирались. Тот солдат гневно посмотрел на меня и что-то сказал по-немецки, вытащил за ноги из котелка недоваренную курицу и поспешил за своими.
Затем село заняли румыны. Грабили. Все мужчины им казались партизанами, многих расстреливали. Заходили и к нам. Несколько раз дяде удавалось скрыться, но однажды он ушёл обменивать мел на продукты и не вернулся. Местные жители потом рассказывали нам, что его поймали и расстреляли как партизана. Имел ли он на самом деле какую-то связь с партизанами или нет – нам было неизвестно. Похоронили его в братской могиле в селе Степановка вместе с погибшими советскими солдатами и партизанами.
Мы с Зиной с печи уже не вставали. Не было сил даже ходить по комнате. Марии удавалось добывать какие-то продукты в местном совхозе, где время от времени её брали на подработку. Наше положение оставалось очень тяжёлым, в любое время мы могли умереть от истощения. Но самым страшным, конечно, были эти заходы немецких и румынских солдат. Я прижималась к Зине и внимательно вглядывались в лица зашедших. Зина меня успокаивала: «Не бойся, посмотри на их лица, эти добрые, не убьют», - шептала она мне в ухо. Или: «Если будут стрелять, не бойся, это будет быстро, боли не почувствуешь». Я прижималась к ней плотнее и дрожала от страха.
В одну холодную, звёздную зимнюю ночь послышались шаги на улице, к нам постучались в окно. Мария подошла к окну и некоторое время вглядывалась в темноту. Потом она много раз рассказывала нам, как тогда в лунном свете она увидела всадника в белом полушубке. Он наклонился ближе к окну, и на его шапке Мария разглядела звезду. Она громко закричала: «Наши! Это наши! Девочки, наши пришли!». Она кинулась открывать дверь, вошли наши солдаты, и мы, несмотря на нашу слабость, соскочили с нар, обнимали их и плакали. Мария повторяла: «Спасители наши! Родные мои!» Они гладили наши стриженные гнойные головы и говорили: «Ну, ну, не плачьте. Теперь-то чего плакать? Теперь всё будет хорошо… Вишь, натерпелись девчата… Ты на головы-то их посмотри…». Это был первый счастливый момент в нашей жизни с начала войны.
Солдаты достали трофейный сыр, хлеб, консервы и сели ужинать. Мы снова забрались на нары. Я смотрела на стол, не отрываясь и, видя такое изобилие, не могла сдержать слёз. Зина щипала меня и шептала: «Не смотри на стол, смотри, как я - на угол печки». Но я не могла оторвать глаз от стола и продолжала плакать. Молодой солдат спросил Зину: «Почему девочка плачет?» Зина сказала: «Потому что она хочет есть». Они стали ругать себя, что сами не догадались нас покормить. Солдат отрезал сыру и хлеба, протянул еду нам на нары. Мы стали жадно есть. Другой, постарше, предупредил: «Много не давай, сразу нельзя. Завтра накормим».
Утром нам откуда-то принесли много разных вещей: платья, обувь, белье, чулки, другую одежду. Солдаты стояли у нас несколько дней. Их было человек пять-шесть. Спали на печке, на полу. Кормили нас понемногу, постепенно увеличивая дозу. Был сыр, хлеб, каша, консервы, но особенно запомнился борщ - густой, наваристый. С мясом! Ничего вкуснее в жизни я не ела. Ни до, ни после.
Когда солдаты уходили, мы плакали, обнимали их. Они казались нам самыми родными людьми на свете. Они сказали, что из Сибири. А напоследок один из них, молодой офицер – тот самый всадник в белом полушубке - сказал нам: «Не горюйте, девчата. Больше такого пережить вам не придётся. Мы вам это обещаем». Сибиряки сдержали своё обещание. Немцы больше не возвращались, их гнали на запад. После освобождения Мария стала постоянно работать в местном совхозе агрономом. Ей выдали пшена, постного масла и немного муки. Мы постепенно поправлялись. Гнойные корки стали отпадать. Начали выходить на улицу. Словом, впервые после нескольких месяцев ада наша жизнь начала налаживаться. Только сильно скучали по дому. Сталинград уже освободили, и многие сталинградцы стали возвращаться домой. Но мы еще были слабые и не решались на длительную дорогу назад.
Однажды, это было ранней весной, Мария пришла домой с работы на обед. Мы с Зиной приготовили еду и только собрались сесть за стол, как у окна показался худой старик, в телогрейке, в поношенной шапке, с седой бородой. Мы не сразу его узнали. Это был наш отец.
Встреча с отцом – второе счастливое событие в нашей жизни за время скитаний. Мы сидели за столом и до вечера рассказывали ему о том, что с нами произошло, а он рассказал нам про себя. В начале августа, когда отца мобилизовали, его распределили на другой берег Волги, в противовоздушную оборону. Через некоторое время он был тяжело ранен, после госпиталя получил инвалидность и был демобилизован. Он пришел к нашему дому. Нас не было, дом был разрушен, а рядом с домом он увидел захоронение с насыпью. Там были захоронены наши соседи, погибшие во время бомбёжки. Но он думал, что это могилы наши. Он стоял у могил и плакал. К нему подошла женщина и рассказала, что здесь захоронены не мы, что мы живы, и где нас искать. Она была угнана вместе с нами, тоже жила в Степановке, но успела уже вернуться домой. Несколько недель – где на поезде, где на попутке, и много километров пешком – отец добирался до Степановки. Ноги его были сбиты в кровь…
Мы сидели до глубокого вечера в нашей времянке, то плакали, то смеялись, и говорили, говорили, перебивая друг друга. Измученные долгими испытаниями, в тот весенний вечер мы были по-настоящему счастливы в этом маленьком домике, за сотни километров от дома.
Война продолжалась, но для нас самый страшный её период был позади. Мы ещё пожили некоторое время в Степановке, а когда отец решил, что мы достаточно окрепли, вернулись в наш разрушенный город, ставший символом победы русского оружия над нацизмом.
Память – загадочная вещь. Она милосердно блокирует самые ужасные моменты нашей жизни. Часто кажется, что того, о чём я сейчас вспоминаю, никогда не было, да и не могло быть. Что это был всего лишь затянувшийся мучительный сон, так как разум отказывается признать это реальностью. Но иногда, когда мы с сёстрами вспоминали те дни, они вставали передо мной с удивительной отчётливостью, с поразительной силой в душе воскрешались тогдашние переживания. Перед глазами вновь вставали и керосиновая лампа в окопе, и иней на одеяле, и степные колючки в тот день, когда умерла мама. Душа возвращалась в прошлое и силилась припомнить что-то важное, о тонкой грани между жизнью и смертью, от которой несколько раз в самый последний момент уводило нас Провидение. Но жизнь продолжается, и мы не можем вспомнить.
От автора: Я написал этот текст от первого лица, от лица моей матери, Ираиды Александровны Модиной, так как он основывается на её воспоминаниях, а также на воспоминаниях её сестёр: Зинаиды Александровны Сениной и Марии Александровны Шлыковой. В 1994 году текст был опубликован с небольшими сокращениями в газете «Советская Россия», а затем перепечатан в нескольких местных изданиях. К тому времени в Москве, в Волгограде и некоторых других городах России уже существовала общественная организация «Дети военного Сталинграда». Благодаря публикации организация пополнилась многими новыми членами, которые до того времени о ней не знали. В 2006 году про сестёр был снят документальный фильм на центральном телевидении. Я не знаю, был ли он показан по ТВ. Сюжет фильма в том, что средняя сестра, Зинаида Александровна (мама тогда болела, а старшей сестры Марии Александровны уже не было в живых), режиссёр фильма и оператор, проехали в микроавтобусе по тому самому маршруту, по которому немцы гнали сталинградцев в Белую Калитву. Проезжали они и те дороги, где они шли пешком, и станцию Чир. А в Белой Калитве они нашли то место, где был лагерь. Сейчас это территория завода. Там, где были бараки, стоит памятник, на котором написано: «На территории завода в годы Великой Отечественной войны (июль 1942 г. – январь 1943 г.) находился фашистский лагерь, узниками которого были тысячи советских людей. Вечная память безвинно погибшим». Заезжали они и в Степановку. И хозяйский дом, и времянка сохранились. Когда они туда приехали, хозяева их спросили, что они собираются снимать. Тётя Зина объяснила им, что в начале 1943 года она жила здесь с сёстрами несколько месяцев. Хозяева съёмку им, конечно, разрешили, а также сказали, что им очень повезло, так как на следующий день эти постройки будут снесены, а на их месте будет построен новый дом.
Шестьдесят три года этот домик в Ростовской области ждал приезда одной из своих маленьких обитательниц военного времени, чтобы быть снесённым на следующий день. Судьба.
Игорь МОДИН
